Прежде чем рассказать о главном герое моего повествования, сделаю некоторое необходимое, на мой взгляд, отступление…
***
Днестровский лиман в течение тысячелетий претерпел геологические и географические изменения. Если верить картам начала новой эры, то лиман в современных границах города и его пригорода выглядел намного уже, как несколько расширенная дельта Тираса (Днестра), которую разделял на два рукава большой остров. Следует понимать, что и границы берегов за истекшее время значительно изменились. Вода, что называется, круто раздалась по обе стороны, погребая под собой целые селения и часть древней Тиры.
Так вот, об острове. Нет более спорной темы о пределах нашего древнего края среди археологов и историков разных эпох, чем споры об этом странном острове. Плиний, Страбон, Птолемей и прочие, противореча друг другу по поводу конкретного места, утверждали, что таки да – остров был и назывался он Офиусса. Древние говорили о том, что остров был заселён людьми. В силу того, что территория Офиуссы буквально кишела от змей (отсюда и название – Офиусса, то есть «город змей»), древние поселяне перебрались на правый берег Тираса-Днестра, где и образовался эллинский город Тира. Другие исследователи стояли на том, что Офиусса и Тира – два разных города. Больше того, по руслу Тираса, мол, было две Офиуссы.
Ну, не знаю… Когда наталкиваюсь на ожесточённый спор историков, хочется тихонько выйти из комнаты, ибо, начитавшись их, голова идёт вразрыв.
Известно, что со временем, вследствие каких-то решительных тектонических подвижек нашей старушки Земли, остров исчез под водой. А в пользу того, что лиман стал шире, говорит то, что часть древней Тиры, по словам учёных, находится под современными водами лимана. И не только это.
Помню, будучи мальцом, я выходил на воду со старым рыбаком – дедом Володей по прозвищу Бедзегала. На его ходкой плоскодонке мы по тихой воде ушли довольно далеко от берега – там он «посеял» рачницы (орудие лова рака). Было лето, было жарко. Дед Володя всё никак не мог вытянуть из воды одну рачницу – та зацепилась за что-то.
– А ну, прыгни, выдчепи! – скомандовал дед.
Я, испугался: «Что тут за глубина?». До берега, на минуточку, было не менее пары километров, но показать старому рыбалке свой страх – нет, уж лучше утонуть!
– Та не бойся, малый, – улыбнулся старый выцветшими губами, заметив мою суетливость, – там воды по пояс.
Я прыгнул за борт. Действительно, мне вода доставала лишь до подбородка.
Позже, уже на берегу, старый рыбак пояснил, что на том месте «була твэрда земля и жили люды».
***
В последние столетия лиман значительно обмелел. А когда по его просторам с позапрошлого года стали ходить пароходы с веской осадкой, в дело вступили лоцманы – знатоки всех мелей, яров, течений, подводных валунов старого лимана.
Первоначально, лоцманами шли опытные, старые рыбаки, которым уже было не под силу тягать тяжеленные невода и по целым дням болтаться на неспокойных водах. Подводный ландшафт был им знаком так, как известна всякая тропа матёрому таёжнику. Капитаны судов уважительно относились к лоцманам и терпели все их капризы, понимая, что без опытного проводника легко сядешь на мель или подводные скалы, а это убытки и горе. Но дело мужики знали.
Рассказывали о некоем Фёдоре с пиратским прозвищем «костяная нога». Фёдор потерял ногу нелепо. Как-то, во время путины, накололся о шипы судака. Ранку своевременно не обработал, а, как известно, плавники рыбы и когти кошки – опасные составные в деле заражения крови. Так и вышло: рана долго не заживала, а после нога и вовсе почернела. В земской больнице ногу ему отрезали. Так вот, этот Фёдор был славен тем, что, будучи мертвецки пьяным, мог провести груженое судно по фарватеру в любую погоду. Случалось, на борт его просто приносили и бережно прислоняли рядом с рулевым. И вот, поди ж, ты! Ни разу в стельку пьяный лоцман не посадил ни баржу, ни пароход на мель. Погиб он трагически. Во время тяжелого сна на тюках с зерном у пристани, на его тщедушное тело с парового подъемного крана сорвался поддон бочек с солёной кефалью.
После этого случая городские власти, да и сами судовладельцы стали более избирательно относиться к кандидатурам лоцманов.
***
Их упорядочили в сообщество или, как раньше говорили «в гильдию». Известно, что в 1916 году начальником лоцманов был назначен полковник Карп Георгиевич Гурин, получив звучное название должности – лоцмейстер Днестровско-Цареградской дистанции. Над личностью Гурина, в своё время, царил ореол славы. Однако, думаю, стоит рассказать о самом полковнике. Из записей краеведов известно следующее.
Родился он в 1865 году. После гимназии выехал в Одессу, где с усердием занимался в морском Кадетском корпусе. Получив погоны морского офицера, юный Гурин в 1886 году назначен офицером корпуса флотских штурманов.
Его послужной список выглядит так. Службу на флоте Гурин начал в 1883 году. С 1887 года в разных должностях состоял на крейсере «Память «Меркурия», на канонерской лодке «Черноморец», броненосце «Синоп», учебном судне «Днестр», канонерской лодке «Терец». В 1904 г. он уже командир портового судна «Веха». В том же 1904 году командованием Черноморского флота году командирован на броненосец «Потемкин».
Офицеры “Потемкина”
Служить на этом броненосце считалось престижным, что, конечно же, щекотало честолюбие офицера. Но, как говорил некий герой классиков: «Жизнь играет человеком, а человек играет на трубе».
Началась та, прогремевшая на весь свет, история в середине июня 1905 года. Командир «Потёмкина» капитан первого ранга Голиков отправил мичмана Макарова в Одессу для закупки провизии. В Одессе в это время царили беспорядки, связанные с еврейскими погромами. На Привозе и других базарах города свежего мяса найти не удалось. Кок приготовил еду из того, что было у него на камбузе.
14 июня команда матросов отказалась есть борщ из “гнилого мяса”. Началось восстание. Примечательно, что о грядущем мятеже знали все старшие офицеры во главе с капитаном судна. Почему не были предприняты меры по его пресечению, до сих пор остаётся загадкой…
Хроники краеведов (old-akkerman.livejournal.com/) далее гласят так. «В начале восстания Гурин вместе с другими офицерами обедал в кают-компании броненосца. По сигналу общего сбора на ют не вышел. Прятался от восставших матросов в штурманской рубке, затем в помещении главного носового компаса, на фор-марсе и на площадке винтовой лестницы фок-мачты. Находился под угрозой расстрела. Не был убит благодаря заступничеству прапорщика Алексеева, которого матросы только что назначили командиром корабля.
По приказанию восставших, снял с себя погоны и вместе с ним управлял ходом корабля при переходе из Тендры в Одессу. При этом был предупрежден, что если броненосец сядет на мель, он будет немедленно расстрелян. В дальнейшем находился под арестом.
В ночь с 14 на 15 июня вместе с боцманматом Веденмеером намеревался выбросить за борт секретные сигнальные книги и таблицы высот рангоута броненосца, но им помешали. Пытался склонить подчиненных ему сигнальщиков и других матросов к аресту судовой комиссии во время ее заседаний в адмиральском помещении, однако необходимого числа сторонников не нашел.
16 июня вместе с другими офицерами Гурин был освобожден и высажен на берег в одесском порту. Привлекался к следствию. От суда освобожден. Выступал, как свидетель по делу мятежного прапорщика Алексеева».
Можно только представить, что пережил в эти дни морской офицер. В те дни, когда его товарищей расстреливали, швыряли за борт. Когда на борту броненосца хозяйничала смерть…
***
После вышеописанных событий Гурин служил на флоте ещё шесть лет. Выйдя в отставку, он стал главным лоцманом на прилегающих к нашему краю акваториях.
Карп Георгиевич женился, обзавёлся немногочисленным семейством, о котором пока ничего не известно. Был он прям, молчалив, суров, всегда в безукоризненно выглаженном костюме и при неизменной трости английской работы. Когда отставной полковник поднимался по трапу судна, команда робела: штурман, помощники, да и сами капитаны машинально одёргивали полы одежды, а матросы становились «во фронт», с восторгом глядя на свидетеля и невольного участника потёмкинской бузы.
После того, как согласно Брестскому договору Румынии была отдана Бессарабия, Гурин остался жить в Аккермане. Он не откликнулся на предложения бывших сослуживцев переехать в Советскую Россию. Он её не понимал. Возможно, потому что до последних дней в памяти остались зарубки о мятежном 1905-м, о тех, кто тогда безрассудно, жестоко и подло рвал в клочья его офицеров. Он не верил, что эти люди, придя к власти, стали благодушными, честными, справедливыми. Что сказать? На то Карп Георгиевич имел все основания.
Умер лоцман Гурин тихо, незаметно поздним летом 1930 года тут же, в Аккермане.
